Рано или поздно это должно было, конечно, случиться. Ко мне постучали, когда дочь орала, заподозрив домашнее насилие.
Моей старшей дочери три года, и она вопит крайне громко, когда на нее находит. Она вопит так громко, что можно подумать, что кого-то режут. О том, что именно на нее находит, можно думать бесконечно, – и все может остаться лишь догадками, формально и зыбко связанными с реальностью.
Иногда на нее находит из-за чего-то такого, что безобиднее всего будет выразить словом «фигня». Потому что на нее, скажем так, нашел возраст, период скандализма. Вот уже полтора года как нашел.
И полтора года осуждающие взгляды, мракобесные советы, стыды и страхи были неприятными сопутствующими обстоятельствами этого и без того сложного явления.
Но вот наступил отпуск. И впервые на меня настучали. Это была идеальная мать. Даже две. Соседки из двух номеров на нашем этаже гостиницы. Они вызвали кого-то из персонала.
Дочь кричала. Она устала. Ей надоели переезды. И она хотела расшвырять яблоки, собранные для пикника. Потом она их получила, но было уже поздно. Она вопила просто потому, что ее накрыло.
Ни объятья, ни поцелуи, ни попытки беседы, ни телефон с играми, ни подкуп шоколадом – ничего не действовало. Хотелось плакать с ней.
Проснулась младшая дочь, не получив своей дозы дневного сна. И – кульминация: в дверь постучали и, пусть с извинениями, тут же вошли – «соседи думали, что-то плохое происходит, вам нужна помощь?» Хорошего, действительно, было мало.
Помню, когда я рожала ту, что теперь навлекла на нас вторжение и подозрения, врач-неонатолог сказала мне: «нельзя так орать, вокруг люди!» Шел седьмой час невыносимых схваток, но я ответила: «мне совсем не хочется, но у меня не получается по-другому».
Я так разозлилась тогда на этого врача, что через десять минут родила.
Та врач осталась в прошлом, но формулу «нельзя орать, вокруг же люди» стали так или иначе, вербально или нет, применять уже в отношении моей дочери другие люди.
Всех их объединяла верность постсоветской системе, согласно которой можно и даже нужно добиваться послушания ребенка насилием – даже шлепками, а ор тоддлера – это непослушание и символ родительской слабости.
Вообще, есть много вранья в отношении родительства. Что беременность – это весело. Что роды – это довольно легко или, наоборот, мучительно невыносимо. Что полы нужно мыть каждый день. Что нельзя соску. Что кесарево – это халява.
Но сейчас мне кажется, в топе этого списка должна быть вся эта муть, окутывающая тему детского ора – ора тоддлера, ора, не связанного с чувством голода, мокрыми пеленками, коликами и какими бы то ни было физическими неудобствами.
Такой ор может начаться в год и пять месяцев, и в два года, и в два с половиной – именно тогда ребенок, которого раньше в случае немотивированной печали так легко можно было отвлечь, осыпать поцелуями, быстро стерев слезы шерсткой розовых плюшевых слоников, вдруг начинает слать тебя ко всем чертям с помощью децибелов и децибелов ультразвука, при этом швыряясь на асфальт и издавая вопли, несовместимые с желанием жить здесь и сейчас.
Так ребенок протестует против того, что ты главный, а он, как он подозревает, – нет; так хочет добиться своего или показать тебе, до какой степени ты, идиотка, не понимаешь, как важна для него Фигня и Хрень. Так заполняет собой пространство, восполняя разницу в росте. Так он управляет этой вселенной – со слезами, но сам. Так подчиняет себе ход событий, заставляя время остановиться.
И все это, как правило, начинается в самый неудобный момент, в самом неудобном месте и – на публике. А публика делает этот театр интерактивным. Сначала появляются испепеляющие взгляды. Потом слышится шепот. И, наконец, звучат они – непрошеные советы.
Нужно надеть шапку, снять шапку, умыть святой водой, запретить мультфильмы, сводить в поликлинику и церковь, скорректировать диету, больше гулять, меньше гулять, отобрать игрушки и вообще все сделать так, как знает незнакомец/ бабушка/ свекровь/ нужное подчеркнуть. Почему? Потому что у них – советчиков – дети не кричат.
- Нет, что ты, такое было всего однажды, мой не кричит, он родился ангелочком.
- Нет, что ты, ребенок отражает напряжение в семье, у вас что-то совсем не ладится, нужен семейный психотерапевт, отпуск, развод и аффирмации.
- Нет, у нас только иногда поплачет, но так послушный, а если что – шлепнем.
И шлепки, недопустимые с точки зрения здравого смысла, опыта цивилизованной части человечества и закона, считаются для большинства непрошеных советчиков приемлемыми – в отличие от детского ора, совершенно, вообще-то, естественного для тоддлера занятия, такого же, как неумение ходить – для младенца.
От этих советов кипит кровь и горят уши: пока любимое маленькое существо не справляется с собственными эмоциями, родитель подвергается психологическим атакам со стороны людей, которые намного старше трех лет и которые претендуют на роль носителей морально-этических норм.
Эти атаки поддерживают всю ту чушь, которая и без того всплывает при детской истерике из родительского подсознания – это и идеи санкций типа отмены мультфильмов и лакомств, или совсем глупое «хватит плакать» (могла бы – не плакала!), или желание расплакаться или повысить голос, который в таких ситуациях часто предательски стремится стать громче.
…Из гостиничного номера с тонкими стенами, которые, казалось, сужались от истошных детских воплей, мы эвакуировались на экстренную прогулку – прочь, на волю, за мороженым, качелями, к морю, в парк, на аттракцион – куда угодно от крика и безысходности. И тут, в коридоре, я увидела их – моих доносчиков, идеальных матерей, у которых дети, видимо, не кричат.
Они обе открыли двери своих номеров и испепеляли меня взглядом. Все смертельные лазерные лучи всех злодеев, Звезда Смерти, «Авада Кедавра» – все это ничто по сравнению с этим взглядом. Больше всего на свете хотелось просто не быть, а если и быть, то страусом, чтобы спрятать голову куда-нибудь в пол. Но это была не первая (и я знала, что не последняя) истерика дочери.
И я посмотрела на обеих доносчиц в упор. Я прошла с гордо поднятой головой и купила себе красного сухого, честное слово, это была одна из немалых моих психологических побед.
Почему? Их дети не орут, потому что боятся их. Утром, на завтраке, одна из них кормила своего ребенка лет полутора. Она бралась за его лоб и запрокидывала ему голову назад, чтобы вложить в рот ложку каши, затем закрывала ему челюсть. И ребенок молчал. У другой дети были старше. Они молча сидели за столом и выглядели не особенно счастливыми.
А я была счастлива. В мучительном опыте детской истерики мне, наконец, удалось найти хорошее. Я смирилась с тем, что к двум дети обычно становятся малолетними подростками, только с подростками – по крайней мере, мне хочется верить в это сейчас, — договориться немного легче, и выкуренная сигарета, мат и виски кажутся столь безобидными на фоне детского ора.
Как прекратить детскую истерику в магазине: 10 надежных способовЯ привыкла к тому, что вопль тоддлера рушит все теории и подрывает практики, что предотвратить истерику бывает просто невозможно, и вообще, новый имидж ребенка как периодически вопящего человека – крайне неудачный, что и говорить. Образ младенца на его фоне кажется просто идеальным, несмотря на все, что связано с какашками.
Но если мою дочь кроет, то, как бы нам обеим ни было тяжело, это значит еще и то, что она не боится выразить свои эмоции, не боится излить душу своим близким людям, не ограничивает себя бессмысленными нормами этикета, и она чувствительна к происходящему. И это – повод для гордости. Это значит, что ребенок растет живым – неравнодушным, страстным и бесстрашным.
Дальше будут сигареты с виски и матом. А пока – вот так. Пока можно купить красного сухого и выпить за всех, кто с пунцовыми от общественного осуждения ушами все же сумел найти силы гордо поднять голову, унося визжащее тело вперед – к новым эмоциям, почти всегда громким и очень часто необъяснимым.
Леля Флорина для Нет, Это Нормально
